Государство и будущее

Эпоха глобализации оказывает колоссальное влияние на многие стороны человеческой деятельности, в том числе – и на формы организации общественного бытия. Поэтому при принятии решений в той или иной сфере следует иметь в виду трансформационный потенциал социальной реальности, а не полагаться целиком и полностью на отработанные приемы, которые неплохо себя зарекомендовали в прошлом. Это последнее обстоятельство может иметь значение, но лишь как информация к размышлению, а не как руководство к действию.

Как цитировать:
GOST
Халапсис А. В. Государство и будущее / Алексей Владиславович Халапсис // Перспективи. – 2014. – Т. 61, № 3. – С. 81–87.
APA
Halapsis, A. V. (2014). Gosudarstvo i budushchee [A state and future]. Perspectives, 61(3), 81–87.

Скачать в формате PDF

Поступки иных государственных мужей, которые еще полвека тому назад воспринимались бы как образец державной мудрости и проницательности, ныне могут быть совершенно неадекватными новой реальности; неудивительно, что и ответная реакция на действия «застрявших в прошлом» для них самих кажется нелепой и даже обидной. Подобно тому, как видимые нами сейчас галактики отражают положение дел, которого уже нет, так и в социальной реальности можно наблюдать феномены, которых, по всем расчетам быть уже не должно, а они, каким-то образом – есть. Наиболее показательны в этом плане «застрявшие в прошлом» народы. Я имею в виду не тех обитателей пустынь и прерий, которые вполне укоренились в «своем» времени, не испытывая по этому случаю никакого дискомфорта, а о тех, чьи действия в «одном» времени вступают в противоречие с собственным сознанием, живущим во времени «другом». Дабы не оказаться безнадежно архаичным перед лицом стремительно наступающего будущего, необходимо не только отслеживать происходящие процессы, но и осмысливать лежащие в их основе тренды.

Питер Брейгель Старший. “Вавилонская башня”.

Прогнозирование грядущего – дело сложное и неблагодарное, почти всегда вызывающее у кого-то скепсис и всегда рискующее оказаться ошибочным. Это мысленный эксперимент, адекватность которого зависит от корректности принятых допусков и уровня нестабильности системы в настоящем. Тем не менее, нет недостатка в подобного рода исследованиях, что даже привело к становлению особой сферы знания – «науки о будущем» (эпистемологический статус футурологии все еще остается не вполне определенным, но сам факт ее появления является достаточно показательным).

Целью предлагаемой вниманию читателей статьи является определение исторических перспектив государства как формы социальной организации.

Итак, какую роль будет играть государство в обозримой перспективе? Чтобы представить государство будущего, следует выявить меру контроля источников власти со стороны государства настоящего. Но здесь возникает методологическая проблема, связанная с определением «государства настоящего». О каком государстве допустимо вести речь?

Можно принять одно из реально существующих государств в качестве образца или «эталона», провести исследование на его примере, а затем полученный результат распространить на все остальные объекты того же типа. Сложность заключается в том, что отношения власти уникальны в каждом обществе, поэтому обнаруженные в одном из них явления могут отсутствовать (или присутствовать в совершенно иных формах) в других государствах. Многие недоразумения в социальной мысли связаны с тем, что рассуждающий на уровне высоких абстракции теоретик на деле не осмеливается выйти за рамки собственного социокультурного топоса, которому приписывается эталонность бытия (соответственно, «инаковость» означает при таком подходе «ущербность»). Подобный метод не кажется мне достаточно конструктивным.

Можно пойти по пути создания утопии, т.е. смоделировать то, каким должно быть государство, чтобы удовлетворять политическим, социальным, этическим и т.п. убеждениям и вкусам теоретика. Утопии и антиутопии иногда помогают разобраться в проблемах настоящего, но в данном случае такой подход также неприменим.

Впрочем, дает ли вообще адекватную картину исследование одного (реально существующего или спекулятивно помысленного) государства? Может быть (для того, чтобы в модель было заложено как можно больше переменных) правильней было бы проследить тренды развития многих таких образований? Но и здесь не все однозначно. Даже изучение истории и культуры многих (в лимите – всех) государств не обеспечит решения проблемы, поскольку даже будучи осуществленным (в принципе, подобные задачи могут ставиться перед крупными научными коллективами), такой замысел мало бы способствовал делу создания целостной и удобоваримой картины будущего, ибо далеко не факт, что все государства развиваются по одним и тем же алгоритмам.

Из сказанного следует, что проблема в такой постановке быть решена не может. По-видимому, к ней следует подойти с другой стороны.

Государства отличаются между собою по характеру и уровню культурного, политического, экономического, военного и т.д. развития. Стало быть, релевантные объекты не тождественны друг другу, а находятся на разных этапах эволюции, причем нет никаких гарантий, что это есть этапы одной эволюции. Проходя с неизбежностью через «точки бифуркации», социальные системы могут круто менять векторы своего развития (впрочем, могут и не менять, или менять, но не круто).

Однако если некий путь уже кем-то пройден и пройден успешно, сам этот факт создает определенные преимущества данного пути перед остальными возможными, поскольку дух, в конечном итоге делающий здесь ключевой выбор, ничего не забывает из своего опыта. К тому же, миновавшие некий рубеж общества проявляют заинтересованность в нем, влияя, так или иначе, на скорость и характер прохождения его другими участниками всемирно-исторического процесса (при наличии, понятное дело, соответствующих контактов в пространстве и / или во времени; для этапа глобализации эти требования, особенно в плане пространственных контактов, выполняются «автоматически»). Следовательно, наблюдая за развитием лидирующих обществ, можно с большой долей уверенности предполагать, что и другие государства будут эволюционировать в направлении их состояния, хотя, конечно, вовсе не обязательно повторять их путь. Топосы лидеров выступают, стало быть, в роли аттракторов, к которым разными путями, вольно или невольно, прямо или окольно стремятся «все остальные».

Какие общества считать лидирующими? С позиций экономики вопрос решается достаточно просто. Здесь за основу берутся такие показатели, как ВВП, ВНП и т.д. С точки зрения международной политики вопрос будет стоять в несколько иной плоскости, но также не представляет большого труда определить перечень лидирующих обществ. Для метафизики экономические, равно как и геополитические факторы уже не будут играть ключевую роль. Ей необходимо сформулировать свои критерии, которые задаются базовыми метафизическими же категориями.

С целью собственного самоутверждения и самопознания дух, действующий посредством той или иной культурно-исторической общности, создает уникальный онтологический проект, отражающий его видение бытия. Для него этот проект (как его произведение) будет привлекательным по определению. Но бывают ситуации, когда этот проект вызывает интерес и у других общностей. У них есть свои проекты, при отказе от которых каждая из них перестала бы быть самим собой. Поэтому в большинстве случаев они и не отказываются целиком и полностью от собственных проектов, но, тем не менее, проект какого-то одного духа приобретает для них особое значение, становясь фактором уже их собственного развития. То есть, проект духа может иметь привлекательность не только для него самого, а и для других духов, которые, более или менее сознательно пытаются ему следовать и подражать. Это то, что Дж. Най назвал «мягкой властью» [14]. Общество, создающее такой привлекательный проект бытия, можно назвать лидирующим в метафизическом смысле.

Нетрудно заметить, что в значительной степени списки обществ, лидирующих в экономике, международной политике, а также представляющие для других обществ привлекательные проекты бытия, во многом пересекаются. Это и не удивительно. Лишь государства экономически развитые могут играть ключевые роли в международной политике, и лишь они, доказав эффективность своего пути развития, могут служить моральным авторитетом и примером для других. И все же, списки эти не вполне тождественны.

Так, привлекательным в плане заимствования может быть лишь экономически сильное государство, но не каждое из них становится лидером в метафизическом смысле. Например, Южная Корея, Тайвань или Сингапур экономически довольно сильны, но не имеют большого влияния на мировую политику и не оказываются моральными лидерами для других государств; Китай или Индия имеют очень солидный экономический потенциал, будучи региональными лидерами, играют заметную роль в мировой политике, однако занимают довольно скромное место в выработке стандартов и идеалов культурно-исторической деятельности. Моему критерию соответствуют, пожалуй, только страны Запада, экономически сильные, политически могущественные и метафизически привлекательные.

Во избежание возможных недоразумений, поясню последний тезис. Как бы ни относиться к факту проявляющегося в самых разных формах западного культурного влияния, трудно отрицать сам по себе этот факт. Я не буду давать ему оценку, но отмечу, что ни одна другая из ныне существующих цивилизационных общностей в этом с Западом соперничать не может. Факт культурного влияния (безотносительно к характеру влияния и его оценке) для метафизики является определяющим при выявлении лидирующих обществ. Поэтому будет правильным, если метафизика истории в качестве модели государства будет использовать именно западные общества, тем более что фактически если и не формы власти, то политические стандарты, выработанные на Западе, постепенно утверждаются в качестве всеобщих стандартов.

Итак, вернемся к контролю над основными источниками власти. В работе Элвина Тоффлера «Метаморфозы власти» как таковые названы насилие, богатство и знание. При этом американский футуролог отмечает, что по своей значимости для институтов власти насилие доминировало в доиндустриальную эпоху, богатство – в индустриальную, а в формирующуюся информационную эпоху приоритет переходит к знанию, которое дает власть «высочайшего качества» [10, с. 575]. Мне представляется, что Тоффлер слишком широко трактует понятие «власть», употребляя его в одном и том же смысле для характеристики разных явлений. Скажем, власть тирана над населением принципиально отличается от власти владельцев супермаркетов над производителями товаров, и эти отличия не сводятся к источнику власти (в первом случае – насилие, во втором – информация, получаемая посредством считывания сканером штрих-кода на продукции). Но в целом концептуальные положения Тоффлера можно принять за основу дальнейшего анализа.

В какой степени государство (как выше было сказано, я имею в виду «лидирующие» структуры этого типа) контролирует эти источники власти? Хотя оно сопричастно всем трем источникам власти, степень контроля над ними оказывается разной.

Что касается знания (или даже более широко – информации), то государственный контроль над ним (СМИ, Интернет, система высшего образования, печатная продукция разных жанров и т.д.) представляется весьма слабым (намерение государства контролировать эту сферу воспринимается как покушение на ключевую либеральную ценность – свободу), и уж тем более не монопольным. Более жестко государство контролирует информацию, в той или иной степени связанную с национальной безопасностью, но и здесь о монополии говорить не приходится, поскольку фактически каждая крупная организация, национальная и транснациональная корпорация имеет свою закрытую информацию (защитой которой, как правило, занимается специальное подразделение), причем эта информация закрыта не только от конкурентов, но и от государства.

В бóльшей степени контроль государства проявляется в экономической сфере через систему налогового законодательства, государственных заказов, субсидий, льгот, регулирование банковской деятельности, эмиссию национальной валюты и т.д. Плюс к этому, государство выступает как крупный собственник, и во многих странах доля государственной собственности весьма существенна. Но монопольное положение государства в экономической сфере значительно девальвируется ввиду его включенности в мировое экономическое пространство, вследствие чего оно уже не может устанавливать «правила игры» по своему усмотрению. В значительной мере прерогатива установления этих «правил» переходит к негосударственным и надгосударственным органам. Соответственно, и здесь происходит диффузия власти и «размывание» суверенитета государства.

Отчетливей всего монополия государства проявляется в сфере организованного применения насилия, и даже наличие в стране частных охранных служб не может поколебать его монополии, поскольку негосударственные структуры имеют право на силовые действия лишь в исключительных случаях и только в пределах компетенций, очерчиваемых государством. Впрочем, и здесь не все однозначно. Обсуждение этой проблемы выходит за рамки данной работы; здесь же важно отметить тот принципиальный факт, что при некоторых обстоятельствах право государства на применение насилия может быть ограничено, вплоть до возникновения ситуации, когда это право оспаривается (как посредством внутренних механизмов, например, революций, так и внешних, например, посредством экономических санкций или даже вооруженных интервенций).

Вырисовывается следующая схема. Государство ныне не обладает абсолютной монополией ни на один источник власти, но при этом оно в наибольшей степени контролирует «доиндустриальный» источник, и в наименьшей – «информационный». Между тем, реальная власть, в этом можно согласиться с Тоффлером, все менее означает контроль над осуществлением насилия, и все более – контроль над информацией. Судя по характеру отмеченной тенденции, государство и далее будет терять контроль над источниками власти, причем диспропорция в степени контроля сохранится.

Таким образом, роль государства как организующего начала культурно-исторической жизни людей будет неуклонно снижаться. Альфред Вебер также полагал, что

…государство… понесет значительные утраты… в приданной ему со времен Бодена внешней суверенности; как большие, так и малые государства будут вынуждены уступить свои права частично стоящим вне прежней государственности международным организациям и формам, частично надгосударственным, рассматривающим политические вопросы, подлинно политическим объединениям. Придет время совершенно новых политических форм, настолько же отличных от тех, которые развивались в Европе с ХV в., насколько те отличались от предшествовавших им, в сущности догосударственных средневековых образований [2, с. 383].

Среди факторов, которые способствовали появлению этого тренда, я особенно выделю изменение статуса творческого деяния. О чем идет речь?

Чтобы общество существовало как система, должны быть в наличии системообразующие элементы, обеспечивающие трансформацию энергии (мысли и воли, прежде всего) отдельных членов в общее дело. Поскольку же общество есть система динамическая и саморазвивающаяся, оно не только нуждается в поддержании status quo, но вынуждено каким-то образом решать актуальные проблемы, а здесь представители творческого меньшинства выступают в качестве генераторов идей, определяющих тот или иной выбор общества, выступая от его имени.

Для творчества необходимо знание. Последнее еще не есть гарантия творчества, но, по меньшей мере, conditio sine qua non. Перефразируя знаменитый афоризм Ф. Бэкона, можно утверждать, что знание есть власть (кстати, некоторые так и переводят scientia potentia est). Именно поэтому на ранних стадиях развития общества творческое меньшинство и правящее меньшинство – это почти одно и то же. Кесарь есть одновременно жрец, судья и военачальник. Во все времена правители стремились сохранить за собой монополию на знание, держа под своим контролем, соответственно, и возможность творчества. Чем более им это удается, тем более священной и непостижимой власть представляется в глазах подданных. Сакрализация власти происходит не только в прямо постулирующих ее божественный характер обществах, но и в любой тоталитарной державе, где правитель если и не имеет прямой божественной санкции, то обладает сверхъестественной мудростью и т.п. (зачастую «вождь» одновременно «учитель»; мало меняется суть дела в случае, если функции правителя выполняет правящая организация).

Социальная система не может существовать без некоего компромисса между творческим деянием (творческой свободой) и принятыми в данном обществе и в данное время нормами. Отсутствие образования у большинства населения в традиционном обществе решает проблему устойчивости, но предоставляет ему весьма ограниченный человеческий ресурс для интенсивного развития. Сакрализация власти происходит в условиях, когда ее представители пользуются немыслимыми для большинства населения полномочиями, которые сводятся к возможности принятия решений на основе закрытой (эксклюзивной) информации.

В условиях массовой образованности акценты смещаются. Происходит дифференциация социальной деятельности, следствием чего оказывается разделение функций принятия решений, управления информационными потоками и т.д. между разными институтами и разными носителями. Соответственно, в открытом обществе десакрализация власти происходит вследствие лишения правителя и окружающих его «лучших людей» монополии на знание и творчество. Фактически каждый член общества получает шанс, хотя воспользоваться им выражает желание, конечно, далеко не каждый. Духовная иерархия при этом уже выстраивается на основе не столько социального положения, сколько личностного экзистенциального выбора и воли к творчеству.

Это, в частности, означает, что рост образованности населения логически (фактически это происходит с большим трудом, перерывами, откатами назад) приводит к открытости общества, при котором органы политического управления все более приобретают сугубо административно-хозяйственный характер, лишаясь прерогативы тотальности принятия решений. В условиях информационного бума, сакрализация одного из элементов общественного механизма – института власти – все более становится анахронизмом, а проблема получения информации отходит на второй план, уступая место проблемам анализа и эффективного ее использования, где институты власти выступают уже не как монополисты, а лишь как участники процесса, в каких-то вопросах кооперирующиеся с другими участниками (например, транснациональными корпорациями, финансово-промышленными группами, общественными организациями, научными коллективами и т.д.), а в каких-то – конкурирующие с ними; при этом, государство все меньше контролирует это «постиндустриальный» источник власти.

Вывод

Итак, чем выше информационная плотность общества, тем более оно «открыто», и тем меньшую роль в его развитии играет политическая элита. Если в традиционном жестко иерархизированном обществе вектор развития (социального, духовного, политического, геополитического и т.д.) в значительной степени (хотя никогда – полной мерой) определяется политической элитой (собственно, поэтому не лишены определенного смысла отождествления исторических этапов с правителем (режимом) и проводимой им политикой), то в открытом информационном обществе влияние политической элиты на метафизический выбор общества становится все меньше, а его развитие перестает жестко зависеть от креативности отдельных политиков и чиновников.

Политическая власть – неотъемлемая и важнейшая составляющая государства. С девальвацией политической власти государство также неизбежно теряет свою инициативу, уступая место другим формам человеческой деятельности и коммуникации, формам, которые ныне лишь появляются. Нравится это кому-то, или нет, но эпоха государств подходит к концу. Если они и доживут до XXII века, то будут играть сугубо декоративную роль, – выражая более ностальгический идеал, нежели имея фактическое значение.

Литература

1. Бьюкенен П. Смерть Запада: Пер. с англ. – М.: АСТ, 2003.
2. Вебер А. Прощание с прежней историей // Вебер А. Избранное: Кризис европейской культуры: Пер. с нем. – СПб.: Университетская книга, 1999. – 375-536.
3. Назаретян А.П. Цивилизационные кризисы в контексте Универсальной истории: Синергетика, психология и футурология. – М.: ПЕР СЭ, 2001.
4. Сорокин П. Социальная и культурная динамика: Исследование изменений в больших системах искусства, истины, этики, права и общественных отношений: Пер. с англ. – СПб.: РХГИ, 2000.
5. Тойнбі А. Дж. Дослідження історії: Пер. з англ. – К.: Основи, 1995. – Т. 1.
6. Тойнбі А. Дж. Дослідження історії: Пер. з англ. – К.: Основи, 1995. – Т. 2.
7. Тойнби А. Дж. Постижение истории: Пер. с англ. – М.: Прогресс, 1991.
8. Тойнби А. Дж. Цивилизация перед судом истории: Пер. с англ. – М.: Прогресс-Культура, 1996.
9. Тоффлер А. Футурошок: Пер. с англ. – СПб.: Лань, 1997.
10. Тоффлер Э. Метаморфозы власти: Пер. с англ. – М.: АСТ, 2003.
11. Хантингтон С. Столкновение цивилизаций: Пер. с англ. – М.: АСТ, 2003.
12. Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории: Пер. с нем. – М.: Мысль, 1993. – Т. 1. Гештальт и действительность.
13. Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории: Пер. с нем. – Мн.: Попурри, 1999. – Т. 2. Всемирно-исторические перспективы.
14. Nye J.S., Jr. The Changing Nature of World Power // Political Science Quarterly. – № 105 (Summer 1990). – P. 181-182.

Скачать мои книги:

Халапсіс Олексій Владиславович — доктор філософських наук, професор, академік Академії політичних наук України, завідувач кафедри міжнародних відносин та соціально-гуманітарних дисциплін Дніпропетровського державного університету внутрішніх справ.

10 Comments

  1. Важно рассмотреть и вопрос об опыте ассимиляции Системой радикальных движений. Например, говоря, что украинским националистам (ВО «Свобода», «Правый сектор», Социал-Национальная Ассамблея, УНА-УНСО и проч.) – не место в Европейском Союзе, потому, что либерально-демократические принципы ЕС противоречат «неонацизму, расизму и ксенофобии».
    Посмотрим на этот вопрос с позиции «мир-системного анализа» И. Валлерстайна. Если брать мир-системный анализ, то революции «достоинства (лета) народов» – в странах-ассоциированных / недоассоциированных с ЕС (Тунис, Ливия, Египет, Украина) и членов ЕС (Исландия, Греция, Венгрия, Словакия) – тождественны революциям «свободы (весны) народов» (1848 г.).
    Если вначале революций 1848 г. консерваторы и либералы Священного Союза, забыв прежние разногласия, сообща выступили против главных врагов – радикалов, то затем последовал период послабления ограничений и вступления на путь продуманных уступок с целью кооптирования радикалов во власть (в результате чего в островной Англии континентальной «весны народов» не произошло).
    Антисистемные идеологии (марксизм, анархизм, национал-этатизм, национал-автономизм) дальше пол столетия развивались в дискуссии об отношении к государству: следует ли его захватывать и использовать или же развиваться параллельно.
    Это же мы наблюдаем и сейчас – отход от абсолютного неприятия демолиберальными и просионистскими властями ЕС праворадикалов до все продолжающейся кооптации праворадикальных идей, а затем и политических сил с властной системой ЕС.
    И, без сомнения, идеологическая арена в ЕС неприменно изменится, но, по существу, умеренные консерваторы, либералы и правые радикалы будут выражать одну и ту же идеологию – «идентаристский центризм».
    Антисистемные идеологии будут развиваться дальше в дискуссии об отношении к транснациональным корпорациям (ТНК): захватывать их и использовать или же развиваться параллельно, в “горизонтали” (по примеру неосапатистов).

  2. […] Государство дает несравненно более наглядные (по сравнению с племенем) доказательства реальности социальных отношений и институтов, которые подвержены изменению. Именно социальные изменения «провоцируют» появление исторического сознания. Первоначально история является сознанию как нечто абстрактное, как изменение, достигшее, правда, своей действенности, но еще не получившее статус онтологической действительности; история уже стала значимой, но не стала еще необходимой. […]

Leave a Reply

Your email address will not be published.