Метафизика революции

Отношение к социальной революции в значительной степени определяется идеологическими мотивациями и доминирующими в современном исследователю обществе стереотипами. Законченной и однозначной модели революции нет и быть не может в принципе, поскольку, во-первых, термином «социальная революция» описываются явления, происходящие в разных социально-исторических условиях, различные по форме, движущим силам, результатам и т.д.; во-вторых, содержание модели определяется не только самим внешним по отношению к исследователю фактом, но и далеко не в последнюю очередь господствующими в современной ему науке парадигмами, дисциплинарными ракурсами, личными мировоззренческими установками и т.д. Поэтому характеризующее ситуацию в современном отечественном обществоведении состояние парадигмальной нестабильности представляет собой достаточный вызов для переоценки традиционных подходов и создания новых версий социально-исторического процесса.

Как цитировать:
Халапсис А. В. Социальная революция и онтологическое проектирование / Алексей Владиславович Халапсис // Грані. — 2006. — №1 (45). — С. 63-68.
APA:
Halapsis, A. V. (2006). Social Revolution and Ontological Design. Grani, 1 (45), 63-68.

Степень разработанности темы. В советской литературе теме социальной революции, по вполне понятным причинам, уделялось значительное внимание. Здесь социальная революция рассматривалась как высшая форма классовой борьбы в контексте смены старого общественного строя новым, более прогрессивным. Но теория классовой борьбы потеряла свою объяснительную силу применительно к происходящим в современном информационном обществе процессам; более того, серьезные сомнения вызывает целесообразность и уместность использование при описании современной социальной структуры понятия «класс». Поэтому, классовый подход сегодня, по сути, превратился в анахронизм, а все попытки его реанимации выглядят малоубедительно.

С распадом СССР тема социальной революции в значительной степени утратила интерес у обществоведов постсоветского пространства, оставшись актуальной преимущественно у историков (одна из немногочисленных философских работ, вышедших после 1991 года, принадлежит перу много лет занимавшемуся этими вопросами С.Э. Крапивенскому [3]).

Возможно, что проблематика социальной революции еще не скоро привлекла бы к себе внимание украинской научной общественности, если бы не события осени 2004 года, которые, при всей их неоднозначности и полифоничности, явились самой яркой страницей истории постсоветской Украины и имели в духовном плане едва ли не большее значение, чем все годы независимости; семнадцать холодных дней продемонстрировали всему миру, что украинская нация состоялась как исторический субъект. Поскольку отделяющая нас от Помаранчевой революции историческая дистанция еще слишком ничтожна, а личная заинтересованность слишком велика, объективную оценку ей давать слишком рано; ввиду этого автор «выносит за скобки» тему этой революции; но благодаря указанным событиям была вновь актуализирована проблема изучения социальной революции (это было заметно, в частности, по содержанию докладов и остроте дискуссий на состоявшейся 30 сентября 2005 г. в Национальном горном университете конференции «Революция как социокультурный феномен»). При написании данной работы автор сознательно дистанцировался от марксистской трактовки революции и всего комплекса связанных с этой традицией идей. Мы отдаем предпочтение работам Г.В.Ф. Гегеля [1-2], О. Шпенглера [6-7], А. Дж. Тойнби [5], П. Сорокина [4], которые, несмотря на внешнюю «непохожесть» друг на друга объединяет одна общая черта – в них всемирная история рассматривается в контексте метафизики становления духа.

Целью данной статьи является разработка метафизической модели социальной революции.

Для начала необходима дефиниция, которая обеспечила бы исследование содержательной привязкой и в сжатом виде выразила бы авторское кредо. Я обозначаю социальную революцию как силовой вариант смены онтологических проектов и репрезентирующих их политических элит, происходящий при активном участии значительной части населения. В этом определении революция отделяется от бунтов (стихийных выступлений, не вдохновленных онтологическими проектами) и переворотов (военных, дворцовых), которые могут иметь за собой онтологические проекты, но происходят практически без участия обывателя. Специфическими чертами революции суть наличие вырабатываемого политической контрэлитой онтологического проекта и активное участие обывателя, который становится приемником и носителем лежащей в основе проекта идеи. Также необходимо уточнить, что «сила» не всегда означает «насилие». В «классических» революциях Модерна насилие действительно играет значительную роль, но это происходит скорее вследствие грубости нравов, чем из-за каких-либо фундаментальных причин; наличие же высокого уровня гражданского сознания делает возможным использование силы без применения насилия.

Истоки революции коренятся в конфликте ценностей элит – правящей и тех групп, которые на таковой статус только претендуют, но не могут реализовать свои амбиции и планы при существующем положении дел. Правящая элита, желая сохранить свой уникальный в обществе статус максимально долго, вынуждена проводить процедуру интерпретации бытия, используя возможности распределения, дозирования и управления информационными потоками, определяющими духовную жизнь данного социума. Степень контроля правителями информации определяет степень эксклюзивности и сакральности института власти и ее носителей в глазах населения.

Правящая онтологическая модель играет роль идеологической программы, включающей в себя комплекс мировоззренческих идей, где переплетаются религиозные, этические, правовые и иные аспекты, а также вопросы о должных формах социального бытия и принципах, на которых оно базируется. Сбой в этой программе может быть вызван неадекватностью модели, ее неспособностью отреагировать на изменяющиеся условия социального бытия, либо же бездарностью правящей команды; внешние факторы могут лишь катализировать кризисные тенденции, но не явиться их причиной. Революционная ситуация возникает тогда, когда онтологическая схема, сформулированная и навязываемая обществу правящей элитой, перестает удовлетворять метафизическим вкусам и запросам значительной части творческой элиты этого общества.

Оппозиционные настроения интеллектуалов создают некий заряд критической энергии, вызывающий резонанс в культурном пространстве данного социума. Последнее представляет собой очень чувствительную к подобным флуктуациям систему, поэтому message со стороны творческой элиты, даже будучи безадресным или адресованным иной целевой аудитории, дойдет и до обывателя; несмотря на питаемую со стороны последнего неприязнь в отношении «высоколобых», он втайне завидует им и пытается перенимать их стиль, вкусы и суждения. Результат, к которому приведет эта, инспирированная интеллектуалами духовная флуктуация, зависит, главным образом, от двух ключевых факторов: политической структуры данного социума и мировоззрения обывателя. Рассмотрим эти факторы.

Революция крайне редко происходит в тоталитарном государстве ввиду полного контроля властей за духовной и политической жизнью населения, что делает весьма проблематичным появление оппозиционной элиты, которая, во-первых, смогла бы внятно сформулировать альтернативный онтологический проект, и во-вторых, обладала бы достаточными возможностями и влиянием, чтобы популяризировать его в массах. Впрочем, относительная устойчивость чисто тоталитарных обществ перед угрозой революции не гарантирует их от потрясений – внешняя стабильность обманчива, а присутствующие в нем латентные конфликты могут разрешиться в иных, часто более жестких формах, чем это происходит при «классической» революции. Во всяком случае, далеко не все тираны умирают своей смертью от глубокой старости.

Еще менее вероятна революция в государстве, чье законодательство, правовые нормы и традиции позволяют осуществлять смену правящих элит и борьбу конкурирующих онтологических проектов в менее радикальных, легитимных формах; такие государства принято называть демократическими.

Наиболее подвержены опасности возникновения революционной ситуации тоталитарные государства, в которых присутствуют демократические элементы. Сама эта конструкция весьма ненадежна, ибо стоит на основаниях (тоталитаризм и демократия), которые в теории должны исключать друг друга. На практике, однако, такое соединение не только возможно, но и довольно широко распространено. К этой категории относятся как ограниченные парламентами монархии (не путать с так называемыми «конституционными монархиями»; под монархией я понимаю тип управления, характеризуемый единовластием, а не наличие в структуре власти некоего номинального титула) до государств, в которых реализуются различные модели «управляемой демократии». Противоречие в структуре провоцирует нестабильность. Если в чисто тоталитарном обществе репрезентируемая властной элитой онтологическая модель считается истинной, благой, справедливой безоговорочно, то с появлением в нем даже робких демократических тенденций возникает потенциальная возможность критики господствующей модели и появления альтернативных. Для сохранения желанного status quo, правители вынуждены прилагать немалые усилия, доказывая превосходство собственной модели или оперативно корректируя ее; подобная гибкость, будучи нормальным делом в демократическом обществе, в условиях «демократического тоталитаризма» чревато серьезными рисками. Практически все европейские революции происходили в условиях такой двусмысленной ситуации. Интересно, что единственная революция последнего времени в Средней Азии произошла в государстве, руководство которого пыталось совместить тоталитарную, в сущности, форму правления с демократическими элементами; перспективы революции в чисто тоталитарных державах этого региона пока не просматриваются.

Впрочем, наличие альтернативных онтологических проектов есть лишь условие, но не причина революции. Обыватель, без которого революция не осуществится, не выйдет на улицу для участия в разборках элит лишь исходя из того, что оппозиционная модель кажется ему лучше господствующей. Причиной революции является не тяжесть сущего (здесь стихийное недовольство выразит себя в бунте или акциях протеста), а антагонизм между сущим и должным, между наличным положением дел и общественными ожиданиями. Плохие условия жизни значительной части населения еще не гарантируют возникновение революционной ситуации, и пока обыватель уверен в правильности господствующего онтологического проекта и считает правителей способных его реализовать, он готов терпеливо выдерживать практически любую тяжесть сущего. Но если сущее и должное, которые никогда, конечно не совпадают, вступают в антагонизм (а это происходит, если в глазах обывателя реализация господствующего проекта невозможна или не приближает осуществление идеала), тогда возникает потенциальная возможность революции. В этом случае задача власти – подогнать свой онтологический проект под метафизические ожидания обывателя, а задача революционной элиты – убедить обывателя в том, что онтологический проект власти бесперспективен, и лишь оппозиционный проект в состоянии превратить должное в сущее.

Message оппозиционных интеллектуалов не пробьет консерватизма обывателя, если в глазах последнего в наличном бытии реализуется стратегия истинного бытия. В противном случае, разочарование в бытии повлечет за собой разочарование и недовольство в адрес интерпретирующих это бытие, а потому и ответственных за него правителей. В условиях такого когнитивного диссонанса начинается процесс десакрализации власти и ее носителей; ввиду того, что потребность в авторитете сохраняется, а должность более не свидетельствует об авторитете, обыватель обращается к неформальному авторитету, которым, в его глазах, обладают интеллектуалы. Но существует различие в характере авторитетов, того, которым у обывателя пользуются (при «нормальном» положении дел) правители, и того, которым он наделяет интеллектуалов. Авторитет последних есть, прежде всего, авторитет моральный, в то время как в своих правителях обыватель желает видеть сакральный авторитет. Оказавшись в мировоззренческом вакууме десакрализированного социального бытия, обыватель обращается к интеллектуалам в поисках онтологической опоры, но при этом он не склонен переносить на них свое прежнее почтение к власти, а хочет лишь получить от них метафизическую санкцию на сакрализацию нового объекта.

Впрочем, message интеллектуалов имеет весьма абстрактный характер, основой которого есть негация по отношению к господствующему проекту. Интеллектуалы в своем большинстве не участвуют в создании альтернативных онтологических проектов, предпочитая заниматься чистой наукой или чистым искусством. Но они создают в обществе духовную атмосферу, при которой становится возможным восприятие обывателем альтернативных господствующему онтологических проектов политических контрэлит.

Конкретной же разработкой этих оппозиционных проектов занимаются те, кого можно назвать «теоретиками революции». Их задача не ограничивается написанием политической программы. Последняя может привлечь симпатии избирателей, но никогда не поднимет обывателя на революцию. Действительно революционный проект должен, чтобы конкурировать с господствующим, также быть онтологическим, а потому ему не обойтись без присутствия, хотя бы в имплицитной форме, учений о благе, справедливости, истине, долге и т.д.; в нем должна содержаться и историософская модель, в рамках которой обосновывалась бы «прогрессивность» проекта, выражение в нем метафизического идеала не только отдельных личностей, групп, партий или даже народа, но человечества, помысленного как историческая целостность. Однако, главное в революционном проекте – не теоретическая безукоризненность, а наличие алгоритма решения тех осознанных и живущих в подсознании проблем, которые волнуют обывателя и порождают у него чувства экзистенциального беспокойства, гнева, отчаяния. Немалую роль в проекте играет и процедура демонизации оппонента (оппонентов). И дело здесь не только в политтехнологической выигрышности такого приема. «Черный» PR и заведомое сгущение красок являются неотъемлемой частью политической борьбы как таковой, но в рамках онтологического проекта революционной элиты инфернальные мотивы получают особое звучание. Онтологическая модель, особенно рассчитанная на профанов, остро нуждается в нравственном дуализме Света и Тьмы, придающем деятельности революционеров метафизический смысл и позволяющем обывателю ощутить свою сопричастность с метаисторической мистерией.

Поскольку главным судьей революционного онтологического проекта выступает обыватель, именно его реакция определяет эффективность работы революционного теоретика. Ввиду того, что онтологический проект ориентирован на обывателя, его создание не требует с необходимостью (хоть и не исключает) ни глубины анализа, ни достоверности выводов, ни даже последовательности рассуждений. Поэтому создателями революционных проектов становятся не только интеллектуалы, чьи труды имеют ценность и вне контекста конкретного революционного проекта, но и уверенные в своих силах и своей «избранности» маргиналы, которые не скрывают своего скепсиса в отношении рафинированных интеллектуалов (А. Гитлер), или даже проявляют к ним открытую враждебность (Мао Цзэдун).

Таким образом, формулируемый творческой контрэлитой онтологический проект до тех пор будет оставаться абстрактной и пустой конструкцией, пока не получит энергетическую подпитку от своих, рекрутируемых в среде обывателей, адептов. Выйдя из тиши кабинетов и за пределы узкого круга теоретиков, проект начинает жить относительно автономной жизнью, он приобретает субстанциальный характер как произведение духа, которое уже не может считаться исключительной собственностью своих создателей. Кстати, именно благодаря этому свойству духа, который обладает способностью субстанциализировать свои произведения, идеи (не только идеи революции, но всякие вообще идеи) могут переживать своих авторов.

И здесь следует заметить, что создатели проекта и вожди революции – это, как правило, разные люди. Вожди революции зачастую берут существующий проект, придают ему пропагандистскую форму и популяризируют его в массах. В результате в глазах общества проект ассоциируется не столько со своими истинными авторами (часто остающихся анонимами), сколько с личностью вождей. Вождь может, конечно, быть теоретиком, но теоретик почти никогда (за немногочисленными исключениями) не бывает вождем.

Вожди революции далеко не всегда обладают выдающимся интеллектом, еще реже – высокими моральными принципами; несмотря на расхожее мнение, не все они талантливые организаторы. Подлинных политических вождей, в том числе и вождей революции, отличает наличие харизмы (не путать с «политическим имиджем»!), что в функциональном плане проявляется в способности медиумически переводить онтологические разработки теоретиков (которых они до конца часто и не понимают) на язык обывателей (чьи интересы и потребности им, по большому счету, чужды), формулируя при этом ясный и конкретный практический вывод и аккумулируя вокруг себя колоссальный по силе заряд духовной энергии.

Итак, стремясь отстранить от власти правителей, революционная элита (теоретики и вожди революции) ищет понимания и поддержки у обывателя, надеясь привлечь его с помощью альтернативного господствующему онтологического проекта, избирательно и инверсивно используя негативные импульсы оппозиционных интеллектуалов. В этом ей помогают многочисленные борцы революции (пропагандисты, агитаторы, штабисты и т.д.), более или менее бескорыстно транслирующие революционные идеи в массы и проводящие необходимую работу «на местах».

Ни одна социальная революция не обходится без представителей всех этих выше перечисленных социально-психологических типов. Сама же революция есть точка бифуркации, в которой рациональные мотивы, соображения, интересы отступают на второй план, становятся лишь фоном, а на первый план выходит коллективное бессознательное. Революция всегда сопровождается всплеском деструкции (препятствие работе государственных институций есть самый мягкий ее вариант), она почти всегда в большей или меньшей степени выходит за грань легитимности и т.д. Выступая по отношению к господствующей программе в роли контрпрограммы, революционный проект, вызывая к жизни соответствующий процесс, с позиций правящей элиты интерпретируется как некий социальный вирус, ставящий под угрозу не только положение правителей, он и само существование социальной системы. Однако разрушение господствующей модели организации социального бытия еще не означает разрушение государства или культуры (хотя такой сценарий и не может быть полностью исключен). Культурно-историческая матрица предусматривает наличие разных программ, которые, отрицая друг друга, существуют, тем не менее, в рамках одной духовной среды. Поэтому форма проведения революции, ее стиль, лозунги, ценности и т.д. зависят не только от конкретной исторической ситуации, но не в последнюю очередь от принятых в данном социокультурном пространстве доминант и императивов.

Возможна ситуация, когда вожди революции и ее теоретики запускают программу уничтожения матрицы, задавшись целью разрушить не только порядок, основанный на прежнем онтологическом проекте, но и фундаментальные основания национальной культуры. В качестве примеров можно указать на попытки заменить католицизм во Франции «культом Разума» (персонификация последнего вполне соответствовала плебейскому вкусу), построить атеистическое общество в СССР, ликвидировать конфуцианскую традицию в Китае. Однако культурно-историческая матрица обладает колоссальным запасом прочности, что позволяет ей, при наличии у народа (цивилизации) жизненных сил, рано или поздно восстанавливаться после подобных экспериментов. Онтологический проект политической элиты может изменить формы выражения культуры, механизмы социальной динамики, отношения власти, права, собственности и т.д., но политическая элита не в состоянии полностью уничтожить культурно-историческую матрицу, заменив ее новой (своим проектом); до сих пор это удалось сделать лишь основателям новых религий.

В большинстве случаев, впрочем, задача ликвидации культурно-исторической матрицы не ставится. Главная задача контрэлиты – спровоцировать социальную нестабильность, управляя которой можно было бы организовать социальное бытие в соответствии со своим онтологическим проектом. Нестабильность вызывает духовную флуктуацию, что приводит социальную систему к точке бифуркации, в которой открываются возможности реализации разных векторов социальной эволюции, причем выбор никем однозначно не предзадан; можно пытаться направлять революционный процесс, делая одни альтернативы более вероятными, чем другие, но невозможно полностью управлять нестабильной системой, находящейся в точке бифуркации.

Во время революции разрывается ткань казавшегося незыблемым социокультурного бытия, распадается обыденный мир социальных алгоритмов, вследствие чего многие социальные роли становятся необязательными или даже просто теряют смысл, рушится социальная иерархия, происходит дисперсия власти, одни мировоззренческие стереотипы заменяются другими. В такой пограничной ситуации особенно острой становится проблема личного экзистенциального выбора; этот последний суть пробный камень подлинности намерений, показатель мужества и ответственности. Здесь даже отсутствие выбора, самоустранение от происходящих в обществе острых бытийных трансформаций (услужливое сознание всегда придет на помощь, подыскав для этого благовидный предлог) есть своеобразный выбор, в результате которого личность расписывается в собственной недееспособности. Деятельный же выбор (в данном контексте даже не суть важно, в пользу какой из сторон конфликта) может спровоцировать состояние катарсиса, из которого обыватель выйдет гражданином, преодолев, таким образом, свою эмпирическую ограниченность и став действующим (а значит – действительным) историческим персонажем.

Вывод

Резюмируя вышеизложенное, следует подчеркнуть, что наличие конфликта – непременный атрибут собственно исторического бытия. Относительной бесконфликтностью могут «похвастаться» лишь неисторические социальные образования – те из них, которые не вышли еще из детского первобытного состояния, а также те, которые после бурного исторического действа «впали в детство». Оба эти типа бытийствуют вне исторического контекста и являются в духовном плане практически стерильными. В историческом же бытии, с его действованием, развитием, поисками, достижениями, взлетами и падениями, конфликты неизбежны. Для пребывающих в историческом становлении обществ вопрос, стало быть, заключен не в том, быть или не быть конфликтам, а в том, в каких формах они будут выражаться и разрешаться.

Любой социум нуждается в некоем онтологическом проекте, который выполняет интегративную функцию и задает фундаментальную пространственность социальных коммуникаций. При «обычном», эволюционном развитии подобные проекты исходят от правящей политической элиты (впрочем, правители зачастую лишь санкционируют разработанный по их заказу лояльными теоретиками проект). Духовная флуктуация, внешне выражаемая в формах социальной революции, становится возможной в случае, если господствующий онтологический проект более не вызывает энтузиазма у творческой элиты (интеллектуалов) и у обывателей, а его замена на альтернативный, разрабатываемый политической контрэлитой, при наличном status quo невозможен. Накопление в обществе критического заряда, выражаемое в конфликте между творцом и управленцем (интеллектуалом и правителем), который вызывает резонанс и в среде обывателя, приводит к общей радикализации общественных настроений, что чревато социальной революцией. В ее ходе политическая контрэлита трансформируется в элиту революционную, которая и принимает на себя руководство революционным процессом.

Революция – лишь один из многих вариантов разрешения социальных конфликтов. На мой взгляд, оптимальной моделью политического устройства может считаться та, при которой разрешение наличествующих конфликтов происходит при участии всех заинтересованных элит и обязательно публично, что обеспечивает контроль как со стороны задающих тон в духовной жизни интеллектуалов, так и со стороны обывателей. Если подобная модель (ее можно условно назвать моделью «гражданского общества» как идеального типа) определяет базовые социальные алгоритмы исторического бытийствования конкретного общества, социальная революция в нем становится излишней, а борьба онтологических проектов приобретает менее экстремальные формы.

Литература

1. Гегель Г.В.Ф. Лекции по философии истории: Пер. с нем. – СПб.: Наука, 1993.
2. Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа: Пер. с нем. – СПб.: Наука, 1992.
3. Крапивенский С.Э. Парадоксы социальных революций. – Воронеж, Изд-во Воронежского ун-та, 1992.
4. Сорокин П. Социальная и культурная динамика: Исследование изменений в больших системах искусства, истины, этики, права и общественных отношений: Пер. с англ. – СПб.: РХГИ, 2000.
5. Тойнби А. Дж. Постижение истории: Пер. с англ. – М.: Прогресс, 1991
6. Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории: Пер. с нем. – М.:Мысль, 1993. — Т. 1. Гештальт и действительность.
7. Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. — Мн.: Попурри, 1999. — Т. 2. Всемирно-исторические перспективы.

Скачать мои книги:

Халапсіс Олексій Владиславович — доктор філософських наук, професор, академік Академії політичних наук України, завідувач кафедри міжнародних відносин та соціально-гуманітарних дисциплін Дніпропетровського державного університету внутрішніх справ.

3 Comments

  1. 27.04.2015
    Reply

    Вы пишете: “если в глазах обывателя реализация господствующего проекта невозможна или не приближает осуществление идеала, тогда возникает потенциальная возможность революции”. В этой связи: в обществе современной цивилизации с необходимостью господствует двойная мораль – экономические субъекты, согласно своим уставам имеют целью – прибыль (следовательно – целевая аудитория для них – средство), и в то же время они позиционируют собственную миссию как стратегию исключительно позитивного отношения к общественности. Это объективное противоречие “между должным и сущим”, на Ваш взгляд, не содержит потенциальной возможности революции?

    • Алексей Халапсис
      27.04.2015
      Reply

      Потенциальная возможность есть всегда, коль скоро общество – это сильно неравновесная система. И то, что сущее никогда не соответствует в полной мере должному, это тоже факт. Вопрос лишь в степени соответствия / несоответствия. Условно говоря, если массы считают, что “есть некоторые недостатки”, но в целом, жить можно и направление верное – это одно (СССР времен Брежнева и т.д.), а когда власть теряет моральную легитимность и, с точки зрения обывателя, ведет страну “не туда” – здесь вероятность многократно возрастает. Естественно, в любом обществе найдутся те, кому “всегда фиолетово”, равно как и те, кто всегда всем недоволен. Все сводится к “критической массе” недовольства.

  2. Читается весьма убедительно, метафизика духа парит над идеей революции. Но – существует извечный аргумент: все кровавые революции (от времен Бастилии и да нашей “революции достоинства”) пожирают своих детей, не правда ли? Постреволюционный период показал – в нашей стране революции метафизически обнаруживается “заговор”, интерпретируемый интеллектуалами как несостоятельность элит договорится между собой. Почему “метафизически”? Да потому, что все сценарии революций пишутся “закулисой” (розенкрейцеры, тамплиеры и прочая рать, к которой причастны наши вожди своим прямым участвием в этих организациях). Вот и имеем “метафизическую модель” по – украински: вера в идеалы перестала быть энтелехией разума созидания. Революция стала прологом к крушению бытия, сущее отринуло от должного. Такого сценария обыватель явно не ожидал, но, судя по всему, он то и устраивает “элиту” во всех аспектах творимого хаоса. Вопрос: метафизический глубины бытия постижимы в своем понимании нынешним правителям или они довольствуются своей “онтологией” мира, не ведая последствий от своих деяний? В более широком контексте: может ли “воля к власти” в своей безудержности опрокинуть мир к своему истоку – “воле к воле”, грозящей новыми революциями?

Leave a Reply

Your email address will not be published.