«Машина времени» для метафизика

Как возможно постижение истории, то есть, каким образом сознание может оперировать данными, соотнесенными с прошлым, «работать» с прошлым? Решению этой проблемы и посвящено предлагаемое исследование, целью которого является выявление метафизических принципов взаимоотношения человека с прошлым.

Как цитировать:
GOST
Халапсис А. В. Путешествие по волнам истории, или «Машина времени» для метафизика / Алексей Владиславович Халапсис // Вісник Дніпропетровського університету. Соціологія. Філософія. Політологія. — 2006. — Вип. 14. — С. 188–193.
APA
Halapsis, A. V.
(2006). Puteshestvie po volnam istorii, ili ‘Mashina vremeni’ dlya metafizika [Journey through waves of history, or ‘Time machine’ for metaphysician]. Bulletin of Dnipropetrovsk University. Sociology. Philosophy. Political Science, 14, 188–193.

Занимающийся исследованием исторического процесса теоретик не может обойтись без придания того или иного онтологического смысла своим высказываниям. Поскольку прошлое нельзя предъявить в его статусе прошлого, он говорит о нем так, как если бы оно еще длилось, т.е. он создает модель прошлого, которая (эта модель) бытийствует в настоящем. Его модель, будучи виртуальным миром, в котором прошлое реального мира присутствует в настоящем, задумывается и реализовывается как невымышленный, реконструируемый мир реально-бывшего. Рассуждая о прошлом так, как будто бы оно стало настоящим, теоретик усилием мысли переносит себя в прошлое, которое для него выступает как-бы-настоящим. Его виртуальная вселенная проецируется на мир фактического существования, что отличает постижение истории от занятий фантастикой: созданным воображением фантастов вселенным некуда проецироваться.

Обыденное сознание ищет в истории преимущественно занимательность. Читатель исторического романа может мысленно перенестись в иную эпоху и / или иную культуру, уходя от привычных (и оттого – скучных) параметров знакомого бытия в иную, экзотически-притягательную реальность, примеряя на себя доспехи седой старины. Разумеется, это путешествие будет чистой иллюзией, поскольку история открывается такому сознанию лишь через призму фабулы романа, автор которого более озабочен решением художественных задач, чем (даже если он вполне добросовестный) исторической достоверностью.

В этом отношении историческое образование предоставляет гораздо бóльшие возможности. Знакомство с историографической традицией, исследование артефактов прошлого, работа с историческими источниками, овладение приемами и навыками их критики позволяет составить об интересующей эпохе более адекватное и рельефное представление, сконструировать объемную ее модель. При этом происходит размыкание герменевтического круга, деэнигмизация прошлого, в результате чего исследуемый фрагмент пространства-времени приобретает хронотопную определенность. Собственный же топос исследователя, оставаясь приоритетным как настоящий, перестает быть «выделенной точкой» в историческом бытии, а через постижение иных исторических лакун происходит «умножение топосов», т.е. субъект получает возможность воспринимать мир истории из разных «наблюдательных пунктов»; совокупность этих последних и обусловливает топологическую многомерность универсума истории. Хотя сохраняется особый статус «родного» топоса (и, соответственно, накладываемые им социокультурные ограничения и стереотипы), появляется все же возможность виртуального присутствия и в иных местах мира истории, количество которых зависит от познавательных интенций.

Мир истории для такого субъекта будет представлять собой совокупность виртуальных станций, путешествуя по которым он воспринимает историю не извне (сквозь призму вымышленной реальности исторического романа или сухого схематизма учебника), а как бы изнутри, постигая бывшее некогда как существующее сейчас, как жизнь в ее динамичном развертывании, а не как мумию бывшего. Изученные исследователем фрагменты прошлого предоставляют ему ориентиры, с помощью которых он будет строить свои пространственность и темпоральность исторического бытия, объединяя эти фрагменты в умопостигаемую тотальность.

Я называю описанную мысленную процедуру «виртуальной машиной времени». Эффективность ее работы зависит от личности «путешественника», объема его исторических знаний, его интеллекта, исторического вкуса и т.д. Но нет ли неких априорных параметров проведения подобной процедуры, или, говоря метафорически, каковы «технические характеристики» указанной «машины»?

Сначала необходимо уточнить, что рассматриваемая «машина времени» настроена на работу исключительно с прошлым. Как же влияет на ее «работу» величина темпоральной дистанции между «базовой станцией» и «точкой назначения»? Здесь напрашивается (следующий из имплицитно принятого допуска о гомогенности времени) принцип: «чем дальше, тем темнее». Однако последний далеко не универсален. К примеру, «средний европеец» историю классической Греции знает лучше, чем историю современной Греции. Стало быть, немаловажное значение имеет также система образования и культурные традиции. Но подобные факторы в каждом случае уникальны и к «техническим характеристикам машины времени» прямого отношения не имеют. Существует ли общее правило, которому подчиняется любое «путешествие в прошлое»? Для того чтобы на него «выйти», следует определить степень влияния на настоящее прошлого и будущего.

В своей собственной сущности прошлое, будучи уже-не-настоящим, тем не менее продолжает в нем присутствовать, но не непосредственно в виде наличного бытия, а опосредовано через результаты своего пребывания. Само ставшее недействительным, оно, однако, оставляет действительные, а потому и действующие следы, со-бытийствуя таким образом. Будущее же выступает из области потенциально возможного и не имеет, на первый взгляд, вообще отношения к действительности. Но человек не может себе позволить жить так, как если бы будущее было пустым звуком. Он знает, что оно наступит, и это знание (скорее даже – предчувствие), выраженное через заботу (см.: [3, с. 210-211]), придает будущему бытийную структуру. Забота, проявляемая в настоящем, есть та реальность, которую можно зафиксировать при обозначении сущности будущего, колонизацией [1, с. 109] которого человек не может не заниматься. Как отмечал М. Хайдеггер, «…мы найдем в отсутствии, будь оно осуществившееся, будь оно будущее, способ присутствия и задействования, который никоим образом не совпадает с присутствием в смысле непосредственного настоящего. Соответственно надо обратить внимание: не всякое присутствие есть обязательно настоящее, странное дело» [4, с. 399].

Следует иметь в виду, что роли, которую играют в настоящем прошлое и будущее, не установлены изначально как нечто неизменное. Значение, которое имеет для личности и для целого общества минувшее и грядущее, напрямую определяется социокультурными императивами, задающими смысловые поля, в рамках которых понятия «прошлое» и «будущее» приобретают то или иное звучание и выступают кодами реальности настоящего. Отношение общества к прошлому влияет на его восприятие будущего, и наоборот, надежды, страхи, планы в отношении будущего отражаются на ретроспективной рефлексии, осуществляемой в отношении прошлого.

В традиционистском обществе роль прошлого очень велика, поскольку в нем дух видит достойный пример для подражания, проверенную временем эффективность, доблесть и добродетель. Выбирая модель своего будущего развития, такой дух черпает вдохновение в старых добрых временах, алгоритмах, идеях; прошлое, стало быть, подчиняет себе будущее, выступая по отношению к нему в качестве эталона. Этот верный заветам старины дух крепко стоит на земле, не склонен к авантюрам и рискам, почитает прежние поколения и относится с пиететом к Книге Истории, в которой он ищет для себя поддержку и совет.

В динамично развивающемся обществе дело обстоит иначе. Авторитет прошлого уже не достаточен для решения актуальных проблем настоящего, поэтому дух ведет поиск инновационных, ранее не задействованных моделей. Поскольку эти новые модели отрицают прежние, происходит девальвация ценностей, идей, структур прошлого.

Инновация и традиция – это лишь условные обозначения для стратегий, которые данная общность берет на вооружение, решая актуальные, на ее взгляд, проблемы. Свои достоинства и недостатки есть у обеих стратегий, а существенное различие между ними состоит в том, что традиция управляется из прошлого, инновация – из будущего. Однако прошлое уже определилось, а будущее – еще нет, и этот факт не зависит ни от каких стратегий и ни от каких действующих в обществе императивов. Поэтому, делая выбор в пользу традиции или инновации, общество на самом деле не решает альтернативу «прошлое-будущее», а выбирает модель будущего, исходя из своих отношений с прошлым, т.е. восприятие прошлого напрямую влияет на созидание будущего. Это придает исследованию прошлого социальную значимость и оправдывает запуск «машины времени», к обсуждению «технических характеристик» которой и возвратимся. В «работе» последней я выделяю следующие особенности.

Во-первых, в отношении прошлого действует топологическая избирательность: прошлое, имеющее прямое отношение к «базовой станции» («родному топосу») отличается от прошлого, у которого такое отношение непосредственно не фиксируется. Каждая цивилизация и каждая эпоха ищут свои способы интерпретации и покорения бытия. Внутри смыслового поля, генерируемого в результате подобных поисков, деятельность по поддержанию соответствующим образом понятого порядка (равно как и деятельность по реализации метафизического идеала) воспринимается как норма, хотя для внешнего наблюдателя эта деятельность может приобретать странные и нелепые черты.

Личная заинтересованность неизменно накладывает отпечаток на результат рефлексии, которая в действительности направлена не столько на чистое познание, сколько на практическое действие. Присущие собственной культуре и собственному времени способы интерпретации и покорения бытия вводятся в иной контекст (сегмент исторического пространства-времени), знаковые системы которого переводятся в знакомые и распознаваемые формы. Иными словами, всегда будет разным восприятие «своей» и «чужой» историй (при этом отмечу, что характеристика истории как «своей» определяется в значительной степени широтой исторического горизонта, личными взглядами и убеждениями «путешественника»).

Во-вторых, «своя» история более неоднородна, чем «чужая». Чтобы проиллюстрировать последнее утверждение, воспользуюсь образом, который хоть и был задуман своим автором для других целей, как нельзя лучше подходит для моего исследования. «…Память тех, кто из толпы, – отмечал Фридрих Ницше, – не идет дальше деда, – и с дедом кончается время. И так все прошлое отдано на произвол: ибо может когда-нибудь случиться, что толпа станет господином, и всякое время утонет в мелкой воде… О, братья мои, не назад должна смотреть ваша знать, а вперед! Изгнанниками должны вы быть из страны ваших отцов и праотцев! Страну детей ваших должны вы любить: эта любовь да будет вашей новой знатью, – страну, еще не открытую, лежащую в самых далеких морях! И пусть ищут и ищут ее ваши паруса!» [2, с. 146-147].

В приведенном отрывке можно увидеть противоречие: кризис культуры Ницше связывает с забвением прошлого, но выход из кризиса он видит в отказе от этого прошлого (изгнание из страны отцов и праотцев) и поиск лучшего будущего (страны детей). Полагаю, что в подобных противоречиях отражается противоречивость проблем, с которыми сталкивается дух при разрешении кризисной ситуации: с одной стороны, он не может себе позволить бытийствовать вне исторического контекста, полностью забыв и отвергнув свое прошлое, с другой стороны, механизм традиции (обеспечивающий бесконфликтное перетекание прошлого в будущее), работающий в спокойные, а потому – нормальные времена, дает очевидные сбои в периоды кризисов, когда созидание будущего связано с той или иной формой отрицания прошлого. По-видимому, для эффективного преодоления кризиса необходимо сохранить исторический контекст, не допустить полного разрыва традиции, но при этом обеспечить суверенитет будущего, предоставив творческому духу свободу выбора и поле для маневра.

Кризис – обычный спутник любого развития, но ощущение кризиса свидетельствует о глубоком системном сбое, поскольку далеко не всякий кризис воспринимается и осмысливается современниками как таковой; кроме того, ощущение предполагает сильную эмоциональную компоненту, что придает кризису известный драматизм и экзистенциальную вовлеченность, выводя ощущаемый кризис за рамки развития, воспринимаемого как естественное. Уже факт наличия такого кризиса свидетельствует о присутствии его элементов на предшествовавшем этапе, которые существовали в латентной форме (соответственно, не воспринимаясь обывателем как угроза и испытание), а антикризисная стратегия элит (если она вообще была) оказалась недостаточно эффективной.

Имеет ли это наблюдение отношение к «машине времени»? Пользователями последней, как правило, являются не те, кто «из толпы», и для них время продолжается «дальше деда». Но вот и получается, что время «от деда до внука» является общей собственностью всех, а «раньше деда» – собственностью некоторых. На этом основании в структуре прошлого (но не прошлого вообще, а прошлого, вписанного в структуру своей истории) можно выделить две неравнозначные и неравновеликие области: чистое прошлое и актуальное прошлое.

Чистое прошлое характеризуется своей закрытостью для воспоминания, бытийствованием по ту сторону памяти. Ввиду этого, дела давно минувших дней воспринимаются гораздо спокойней, чем события, у которых еще есть свидетели и очевидцы. Эти последние придают недавнему прошлому личностную окраску, что не может не влиять на его целостное восприятие. Поэтому недавнее прошлое в этом смысле оказывается, несмотря на свою реальную пройденность, актуальным и действительным, и при его оценке эмоциональный фактор играет заметно бóльшую роль, чем при оценке седой старины. «Внук», конечно, не видел многое из того, что воспоминает «дед», но он созерцает наличное положение дел, ставшее таковым в результате процессов, о которых «дед» может ему поведать как очевидец (другой уже вопрос, поверит ли «внук» «деду» и его интерпретации). «Внук» конструирует картину этого прошлого не только из книг, но и из рассказа, поэтому оно кажется ему гораздо более близким и знакомым, чем «прошлое пращуров»; здесь присутствует воспоминание, хоть и не свое, а «дедовское». В этом отношении чужая история гораздо более однородна: ее можно исследовать, но не вспоминать.

Известно, что исторические события воспринимаются в своем подлинном смысле лишь спустя продолжительное время. Невозможно адекватно и объективно интерпретировать то прошлое, которое еще присутствует в настоящем через воспоминание. В периоды кризисов и болезненных трансформаций именно актуальное прошлое наиболее цепко держит в своих руках настоящее, и именно оно преодолевается во имя будущего.

Вывод

То, что отношение к истории во многом определяется топологическими и социокультурными факторами, приводя к соответствующим аберрациям восприятия, давно стало известным фактом. Последний рассматривается преимущественно в эпистемологической плоскости, увязываясь с особенностями исторического познания. Но он имеет и онтологические следствия, которые связаны с неоднородностью представленности прошлого в настоящем и влиянием прочтения кодов прошлого на конструирование будущего. Актуальное прошлое оказывается в особой «группе риска», а стратегия «работы» с ним определяется исходя из целей, которые ставит перед собой современное и родное для «путешественника» общество, его духовных императивов и характера развития.

Литература

1. Гидденс Э. Судьба, риск, безопасность // THESIS. – 1994. – Вып. 5.
2. Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Ницше Ф. Сочинения в 2 т.: Пер. с нем. – М.: Мысль, 1990. – Т. 2.
3. Хайдеггер М. Бытие и время: Пер. с нем. – М.: Ad Marginem, 1997.
4. Хайдеггер М. Время и бытие // Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления: Пер. с нем. – М.: Республика, 1993.

Скачать мои книги:

Халапсіс Олексій Владиславович — доктор філософських наук, професор, академік Академії політичних наук України, завідувач кафедри міжнародних відносин та соціально-гуманітарних дисциплін Дніпропетровського державного університету внутрішніх справ.

19 Comments

  1. Более всего понравилось: “В периоды кризисов и болезненных трансформаций именно актуальное прошлое наиболее цепко держит в своих руках настоящее, и именно оно преодолевается во имя будущего”.

  2. хорошо о восприятии прошлых событий сказано в “Теории всего от Атена”.

    • Алексей Халапсис
      15.05.2015
      Reply

      Спасибо, посмотрю.

  3. Благодарю автора и благодарю Ирину, через лайк которой эта статья попала ко мне – довольно редкий пример ясной, качественной философской рефлексии, которая и затрагивает очень много принцципиальных проблем, и в своих основных посылах содержит стоящие размышления проблемы. Пожалуй, что описываемый вами метод филосфского осмысления истории в вашем изложении обладает ясностью и цельностью, но вызывает вопросы, в особенности там, где вы подчеркиваете зависимость познания от того, что вы определяете как “личная заинтересованость”. Конечно же, как и всякое философское осмысление бытия, осмысление и познание исторического бытия происходит “из себя”, укоренено в человеческой субъектности и экзистентности, как сказал бы здесь Ясперс – в собственном опыте бытия и самопознания. Мы не только не можем отстраниться от этого опыта, но и не должны делать этого, мы не можем строить рефлексию над историей как разворачивающемся во времени бытии человека вне обоснования этой рефлексии в фундаментальных интуициях самосознания, парадигмах понимания человека, его бытия, принципиальных противоречий его бытия. По сути, вопрос о том, что есть история, какие силы и процессы ею движут и определяют облик ее эпох и событий и т.д., так или иначе сводится к вопросу что такое человек и фундаменту нашего понимания этого, то есть осмысление истории принципиально субъективно и экзистенциально. Более того, в наиболее глубинных парадигмах самоосознания мы находим ключ, основание к осмыслению событий и явлений прошлого, мы словно “распознаем” их как символику того опыта бытия, которым сами обладаем. Так осознавший себя и трагедию своей человеческой судьбы Л.Толстой моментально распознал этот опыт в скепсисе Экклезиаста, в туманных буддийских притчах, ощутил созвучность этого опыта тем глубочайшим культурным процессам и подвижкам, которые были репрезентованы ему исторически. Точно так же, познав опыт свободы как жизни и деяний по-совести, противостояния человека среде с позиций нарвственной ответственности за себя, писатель разглядел этот опыт свобьоды и совести, нравственной свободы личности в основании христианского учения. Точно такое же происхождение имеет теория осевого времени, в данном случае, без различия ее в рефлексии Ясперса или Хайдеггера – это попытка увидеть действительность экзистенциального опыта в культурной символике прошлого. При этом, идет ли здесь речь о заинтересованности, т.е. о субъективности в том самом дурном смысле “пристрастности”, “психологизма” и т.д., как о ней идет речь довольно долга в теории объективного познания? Например, Вятрович, усматривая в историческом исследовании не столько поиск истины, сколько поле формирования основополагающих идеологем, которые должны определить и национальную парадигму, и сознание общества в настоящем и будущем, проявляет именно эту “заинтересованность” и в ее реализации нарушает, по мнению его западных коллег, каноны исторического исследования, в частности, без всякого права и основания сужает круг источников и многое другое. Кроме того, уже более ста пятидесяти лет, со времен Момзена, ведется дискуссия о дилемме аутентичного и телеологического подхода в историософском исследовании. Как и всякая действительность, прошлое дано нам в неповторимости нашего личного настоящего, однако не превратится ли в практике исследования установка относиться к “прошлому”, к субъекту историософского исследования как к факту настоящего именно в телеологию, в попытку мерять явления и категории прошлого привычными категориями настоящего, т.е – к нарушению целостности, самобытности ислледуемого субъекта? Мыслить из настоящего, как то, что самым различным образом присуствует в настоящем, переживается из настоящего – это совсем не то же, что мыслить “как настоящее”. Кстати, тут очень справедливо соотнесение с исторической беллетристикой. Например, у Фейхтвангера в Иудейской войне зачастую повседневность, нравы, отношения римского общества времен Тита предстают как изумительно достоверная картина фейхтвангеровского настоящего в нацисткой Германии….прошлое неожиданно предстает нам в этой телеологической иллюзии близким и понятным, но прошлое ли это, собственно говоря? Распознать в прошлом то же, что роднит и объединяет его с опытом настоящего, совсем не обязательно означает отрицание самбытности прошлого и необходимости проникнуть в него как в аутентичную цельность. В целом – было очень интересно, огромное спасибо.

    • Алексей Халапсис
      15.05.2015
      Reply

      Большое спасибо за столь развернутый комментарий и за высокую оценку моей работы. Проблема отношения с прошлым очень сложная. Здесь можно вспомнить и Ницше с его “О пользе и вреде истории для жизни” и других. В сущности, вопрос лежит в двух плоскостях. 1. Сможем ли мы установить то, “что было на самом деле” (Л. фон Ранке), или наше исследование всегда есть интерпретация? 2. Как нам относиться к истории, то есть, видеть ли в исторических исследованиях самоцель, или пытаться вынести из них некоторый опыт, найти некий смысл, который сможет раскрыть основания нашего собственного существования, указать возможные тенденции будущего развития и т.д.? Я думаю, что здесь однозначного ответа быть не может в принципе. И не потому, что вопрос темен, а потому, что необходимы разные стратегии отношения с прошлым, и не только в плане социальном (традиционное общество – инновационное общество), а и в плане познавательном.

  4. A. Буття не єсть (Хайдеггер М. «Время и бытие», с. 394). Буття – це «порожнє» поняття – адже Буття, котре існувало б десь поруч з окремими наявними речами, немає. Таким чином, в аспекті динаміки Буття ніщовіє, або, що те ж саме, але вже у статиці, Буття немає.
    B. Отже, Буття немає. Це рівнозначно твердженню, що нічого немає, що Ніщо ніщовіє.
    C. Якщо нічого (Ніщо-го) немає, то ненаявність ненаявності є наявністю ненаявності (відсутність присутності свідчить про наявність відсутності), і виходить, що Ніщо є. Щоб заперечити Буття і самого себе, Ніщо має бути. Тобто, Ніщо буттіює, воно є.
    D.Отже, якщо Ніщо буттіює, є, то це свідчить про наявність Буття. Коли ми говоримо, «там нічого немає» (there is nothing), це означає, що «там є нічого». Відсутність чогось фіксується тут як наявність ніщовіння, через «єсть» (is). Таким чином, і у Ніщо-го є Буття, тобто, Буття буттіює навіть у Ніщо та через Ніщо, а це значить, що Буття є.
    E. Отже, Буття немає та воно все ж таки є (як момент Сущого). Ніщо теж немає, але воно теж є як момент Сущого. Якщо Ніщо-го немає, то ми отримуємо подвійне заперечення, коли мінус та мінус дають плюс, тобто небуття, якого немає, або яке не має буття, зіткнувшись із власною небуттєвістю, теж починає буттіювати, пере-бувати. Це за будь-що у підсумку приводить до Сущого, де Буття та Ніщо постають як його моменти.
    Іншими словами, заперечення Ніщо передбачає, що саме це заперечення, негація Ніщо, існує. Теж саме стосується Буття, негація якого дає у результаті початок присутності Ніщо. Буття та явлене з нього Ніщо у такому єднанні через становлення дають Суще. Отже, через це ніщовіння Буття постає Суще.
    Так само Ніщо, щоб перестати бути собою як замкненим на себе глухим («чистим») «Ні», має якимось чином теж стати собі нетотожним. Здійснення цього відбувається у його цілковитому ніщовінні, яке є засобом його власного заперечення. Але коли заперечується заперечувальне, наслідком є покладання. Через це буттіювання Ніщо теж постає Суще.
    В обох випадках вихід Буття з себе через Ніщо та заперечення Ніщо через Ніщо веде до Сущого. Такою, як на нас, є відповідь на головне метафізичне питання у гайдеґерівському формулюванні «Чому світ Сущого є, а не, навпаки, немає?» – і з Буття з його «своїм іншим», Ніщо, і з Ніщо з його «своїм іншим», Буттям, однаково продукується Суще, тобто, те, що єсть, але лише завдяки тому, що воно постійно «завалюється» у небуття, де кожна річ кожної миті перестає бути тотожною собі, і, отже, перестає бути собою взагалі, аж до повного сконання. Всі речі та явища нашого світу існують лише завдяки тому, що «йдуть до кінця». Поки шановний читач вглядався ці рядки, він сам та світ довкола нього вже стали не таким, якими були мить до цього.

    • Алексей Халапсис
      15.05.2015
      Reply

      Гегелю приписывают признание, что ни один из учеников не понял его, кроме Иоганна Розенкранца, да и тот понял неправильно)). Так это Гегель, чьи работы (даже конспекты его лекций, например, “Философия истории”) изданы и хорошо известны. От Парменида же сохранилось лишь несколько фрагментов, а большую часть данных о нем нам известна лишь по пересказам и комментариям. Я не фанат Хайдеггера и не воспринимаю его философию как догму или истину в последней инстанции. Мне нравятся некоторые его мысли, но его увлечение филологией я не разделяю. Хайдеггер “переоткрыл” Парменида, показав глубину проблемы бытия, однако сложно сказать, в какой степени “Парменид Хайдеггера” аутентичен самому этому греку. Более того, я почти уверен, что “хайдеггеровский Парменид” имеет с историческим Парменидом еще меньше общего, чем “платоновский Сократ” с самим Сократом (Платон хотя бы знал Сократа, чего не скажешь о Хайдеггере и Пармениде). Хайдеггер использовал Парменида чтобы “зацепиться” за проблему бытия, я использую уже самого Хайдеггера для решения своих задач. Как-то так))

  5. Аналіз перекладів терміну τό ̉Εν показав, що «Одне» – це інвертована у себе замкнена невизначеність, про яку ще нічого взагалі не можна сказати крім того, що у певних обрисах вона є, і яка не відрізняє у собі ніяких одиниць, тоді як «єдине» – це інтегральна характеристика деяких множин «одиниць» та множин їхніх множин [див: 5, с. 24, 30 та ін.].
    3. Такий «архейний» смисл τό ̉Εν видно у гераклітівському Εξ παντων ̉Εν καί еξ ̉Εν πάντα (З Одного Все та з Усього Одне), через що τό ̉Εν не можна розуміти як «Усе», як це робить Гайдеґер («Время и бытие», с. 385), інакше це звучало б дивно – «Все є усе і усе є все». Можливо, Парменід тезою ̉Εν τό Őν заперечував всі інші погляди на «архе», зокрема, гераклітівський Вогонь, котрого було замінено на «Одне». Тому, за аналогією з Гераклітом, ̉Εν τό Őν можна зрозуміти як «Космос, Всесвіт (Те, що є) є (вічно живим)… Одним».

  6. 6. Якщо припустити, що «Одне» може мати, скажімо, лише один вимір, то воно є, і, тим не менш, його для нас… немає. Отже, що саме означають ці «є» та «немає», якщо їх вживають до позамежової сфери, стає з цього зрозумілим – «Одне» не дано нам як існуюче у звичному сенсі слова – ні безпосередньо, ні опосередковано, але неіснуючим його теж не можна вважати.
    7. Сучасна фізика на рівні субквантової реальності вимагає замість звичних трьох просторових та одного часового дев’яти чи навіть десяти просторових та одного часового вимірів (див. літ.: Б. Грін). Об’єкти, якщо вони, не дивлячись на свою запаморочну малу величину, будуть якимось чином нами зафіксовані, у такому багатовимірному просторі для нас будуть і не будуть існувати одночасно. Приблизно це можна пояснити на прикладі «двомірної» реальності (саме в який перебувають «трикутники» Платона), умовно взятої як прямокутний лист паперу. Дивлячись на його поверхню, ми побачимо не тільки існування певних об’єктів, але й зафіксуємо їх пересування тощо. Якщо ж цей простір повернеться до нас «торцем», то ці об’єкти для нас «зникнуть», а їхнє «пересування» через його позапросторовість та позачасовість, у звичному сенсі не відбуватиметься взагалі, оскільки все буде разом «тут» і «тепер». Якщо ж цей простір знову повернеться до нас своєю двомірною площиною, то згадані об’єкти удруге з’являться, але, можливо, вже в іншому місті «листа паперу», і таке їхнє видиме для нас двомірне пересування буде ввижатися нами «миттєвим».

  7. Алексей! Прежде всего, благодарен вам за предложение о дружбе и подтвердил его. Касательно того, о чем вы говорите….пишу на скорую руку, поэтому не гарантирую предельную ясность мысли….Пожалуй, что так. Тут все же надо разграничивать:. 1. Те или иные формы реперзентованности прошлого в общественном сознании, которые фактически означают, как я понимаю, мифологизацию прошлого, причем даже если речь идет о том, что парадигмы общественного сознания по сути рационализированы. Немало западных историософов подчеркивают вобщем-то очевидное – идеология по сути представляет собой лишь историческую трансформацию мифа, если понимать под ним картину мира, опосредованную и реперзентованную социо-культурно. Например, как дети советского прошлого, мы и в школе, и в университете изучали те основные, нормативные для советского мировоззрения парадигмы осознания истории и места советского общества в историческом процессе, которые на реперезентовали истмат и диамат. Нас учили словно бы “нанизывать” наше понимание и восприятие действительности на законы марксистско-ленинской диалектики. Процесс образования, формирования сознания по сути представлял собой процесс приучения мышления и сознания к набору рационализированных, наукообразных клише, призванных определять отношения статистического индивида с действительностью. Мы приобщались в процессе интеграции в социо-культурную среду вполне “рациональным” представлениям, которые, как вы наверное все же согласитесь, представляли собою своего рода “мифы”. Приобщение этим конечным и наукообразным представлениям никоим образом не избавляло зрелое сознание и самосознание тревожиться сомнениями, задаваться вопросом об истине и пытаться прояснять оную. При этом же мы можем сейчас наблюдать по своему удивительный процесс, как отложение украинской нации от тысячелетнего “исторического материка”, ее попытки разорвать связь с “советским мировоззрением” очевидно выливаются в творчество новых парадигм и идеологем общественного сознания, по сути – тех новых мифологем, которые призваны его спаять и обосновать. Похоже, мы должны признать “миф” в качестве сущности общественого сознания и выражения той функции культуры как ценностно-смыслового универсума (Крымский), которая подразумевает, что социо-культурная среда опосредует человеку Бытие. Проще говоря, общественное сознание и нормативная картина мира всегда мифологичны, обыватель внутри социо-культурного пространства должен каким-то определенным, единообразным и общеобязательным образом мыслить действиельность. Тут отношения настоящего и прошлого действительно очень сложны, противоречия в осознании прошлого, образ прошлого в сознании общества могут приоткрывать процессы, происходящие в настоящем 2. Научное изучение исторической действительности, которое даже более, чем какое либо иное направление научного исследования, должно быть основано на принципе доказательности и объективности. При этом обобщения будут неотвратимы и открыты для дискуссии, истинность их всегда будет условна и будет представлять собой некий исследовательский консенсус, опирающийся на факты, источники, доказательную базу и принцип объективного исследования. 3. Философское осмысление истории, которое вседа представляет собой экзистенциальный, личностный акт, попытку заглянуть в то, что остается областью вечно неизвестного и потому вечным же предметом дискуссии и рефлексии. По сути дела, философское познание как осмысление бытия было и остается вечной попыткой интерпритации, прояснения того, что вченостно остается областью загадки и вопрошания. Как вы видите, длительность философских усилий в тысячелетиях не отменяет того поразительного и принципиального факта, что мы продолжаем дискуссию о тех же парадигмах, о которых рефлексировали античные философы, и вообще, похоже – что в истории философии возможно качественное развитие мышления (хотя Хайдеггер ощущуал современное ему мышление как деградацию и забвение истоков), но невозможен прирост объективного, конечного, точного знания. Нет таких философов, суждения которых о истории, о смысле одних и тех же явлений и событий мы могли бы принять как точно установленную, окончательную истину, подобно суждениям о сущности физических или химических процессов. Хотя бы потому, все они – оппоненты и сподвижники, как правило яростно противоречат друг другу в понимании и оценке вещей 🙂 . Те или иные суждения о истории могут “навести нас на мысль”, катализировать наше собственное рассуждение, мы можем принять их частично или отвергнуть, однако они никогда не могут претендовать на роль “установленной истины” и “полной, окончательной картины”. Проще говоря, экзистенциальность познавательной ситуации и истоков философского мышления обусловливает тот факт, что невзирая на усилия в философском осознании действительности, таковая продолжает оставаться полем неизвестного, областью загадки, и ничто не может отменить необходимсти в наших собственных, самостоятельных познавательных усилиях. По сути дела, мысля, нам остается лишь вдохновенно “волхвовать” и пытаться узреть то, что остается вечной загадкой, без надежды обрести окончательную уверенность в том, что увиденное и проясненное нами как истина действительно является таковой. Как любил говорить Ясперс, попытки философии походить на науку, превращают ее в игру, в пустое баловство, в нечто, что не является ни наукой, ни философией. В плане установления и реконструкции фактического тела исторической действительности действует принцип объективного познания, несомненно, однако познание как осмысление остается бесконечностью интерпритации, заглядывания в тайну, что не отменяет необходимости соверщать эти попытки…:) Простите за многословие, очень интересная тема 🙂 .

  8. Вспомнили о Сократе. “Я всего Сократа прочитал” – говаривал один кандидат философских наук ( вспоминала св. пам. – Нелли Иванова-Георгиевская).

  9. Черт, друзі читаю Ваші опуси й відчуває себе на своєї лекції по Буттю світу. Але Ви чогось Канта пропустили.Перші три посилки в судженнях пана Олександра це текст Канта про беззмістовність категорії Буття та ist “є”.

Leave a Reply

Your email address will not be published.